Почему Гоголь сжег второй том Мертвых душ? Факты и домыслы — Книги: читаем и обсуждаем! — медиаплатформа МирТесен

(из лекции) В 30-е-40-е годы появляется тяготение к нравоописательной повести. По месту действия бывает светская нравоописательная повесть (место действия и социальная принадлежность героя). Действие происходит в светском обществе, а действующие лица принадлежат высшим кругам дворянства. Но иногда действие может происходить в провинции (там тоже есть своего рода светское общество), а также на Кавказе, куда ездили отдыхать обеспеченные люди. Кавказская тема очень важна для русской повести, это связано с тем, что шла долголетняя война за присоединение и удержание Кавказа в Российской империи. Поэтому в произведения того времени широко представлено русское офицерство. И представительство элитарной части общества, так как тогда офицерские корпуса состояли из людей знатных с хорошей родословной. Можно выделить некий подтип в жанровой системе повестей — кавказские повести. Они были чрезвычайно популярны, писатель мог проявить умение описывать романтические страсти на фоне романтического пейзажа (главенство романтизма в это время), сцены сражений.
Все это очень было мило читателю и находило спрос среди аудитории, что толкало к еще большему развитию этого жанра.
Самые массовые — нравоописательной повести причем с кавказским колоритом. Широкая аудитория всегда тяготеет к прозе, она воспринимается проще. Там есть событие, основа, которая очень легко сдается не совсем искушенным сознанием. Этому интереса отвечала русская литература все более и более активно.
Почему развивается проза? Развитие читательского корпуса. Выход на первые роли малоподготовленной аудитории.
Повесть — средний жанр. Вместе с тем попали многие писатели, что достаточно этого пространства для раскрытия всей сложности российской и не только реальности, что необходимо некое более крупное пространство со множеством сюжетных линий — явное тяготение к роману.

Непосредственное влияние на характер этого периода русской литературы оказало то идейное движение, которое проявилось в половине тридцатых годов в московских кружках молодых идеалистов.
Им обязаны своим первым развитием многие из самых крупных светил сороковых годов. В этих кружках зародились основные идеи, положившие начало целым направлениям русской мысли, борьба которых в течение десятков лет оживляла русскую журналистику. Когда к влиянию идеалистической немецкой философии Гегеля и Шеллинга присоединилось увлечение французским романтическим радикализмом (В. Гюго, Ж. Санд и др.), в литературных кружках проявилось сильное идейное брожение: они то сходились на многих общих им пунктах, то расходились до прямо враждебных отношений, пока, наконец, не определились два ярких литературных направления: западническое, петербургское, с Белинским и Герценом во главе, ставившее во главу угла основы западноевропейского развития, как выражение общечеловеческих идеалов, и славянофильское, московское, в лице братьев Киреевских, Аксаковых и Хомякова, старавшееся выяснить особые пути исторического развития, соответствовавшие вполне определённому духовному типу известной нации или расы, в данном случае славянской В увлечении борьбой страстные по темпераменту адепты того и другого направлений очень часто впадали в крайности, то отрицая все светлые и здоровые стороны национальной жизни во имя возвеличения блестящей умственной культуры Запада, то попирая результаты, выработанные европейской мыслью, во имя безусловного преклонения перед малозначительными, иногда даже ничтожными, но зато национальными особенностями своей исторической жизни. Тем не менее, в период сороковых годов это не мешало обоим направлениям сходиться на некоторых основных, общих и обязательных для обоих положениях, которые оказывали самое благотворное влияние на рост общественного самосознания. Это общее, что связывало обе враждующие группы, был идеализм, бескорыстнейшее служение идее, преданность народным интересам в самом широком смысле этого слова, как бы различно не понимались пути к достижению возможных идеалов. Из всех деятелей сороковых годов лучше всех выразил общее настроение один из самых сильных умов той эпохи — Герцен, в произведениях которого гармонически сочетались глубина аналитического ума с поэтической мягкостью возвышенного идеализма. Не пускаясь в область фантастических построений, которым часто предавались славянофилы, Герцен, однако, признал многие реальные демократические основы в русской жизни (напр., общину). Герцен глубоко верил в дальнейшее развитие русской общины и в то же время анализировал тёмные стороны западноевропейской культуры, которые совершенно игнорировали чистые западники. Таким образом, в сороковые годы литература впервые выдвигает ясно выраженные направления общественной мысли. Она стремится стать влиятельной общественной силой. Оба враждующие направления, и западническое, и славянофильское, с одинаковой категоричностью ставят для литературы задачи гражданского служения.

Но не только в выработке общих теоретических положений заключалась характерная сторона сороковых годов, а и в той интимной, психической работе, в том душевном процессе, которое переживало большинство лучших людей 40-х годов и который яркой нитью отразился на большинстве художественных произведений того времени. Главные роли в этом душевном процессе играли осознание ужасов крепостного права, какого даже приблизительно не имело предшествовавшее поколение, и душевная раздвоенность: с одной стороны — возвышенные мечты и идеалы, воспринятые из величайших созданий человеческого гения, с другой — полное сознание бессилия в борьбе даже с обыкновенными житейскими неудачами, разъедающая, обезволивающая рефлексия, гамлетизм. В этой душевной раздвоенности — ключ к пониманию почти всех выдающихся произведений в период 1840 — 1860 годов.
Сознание социальных язв привело к глубокому сочувствию порабощённому веками народу, к реабилитации его человеческой личности, а вместе с тем и всех «униженных и оскорблённых», и нашло воплощение в лучших созданиях, посвящённых народной жизни: в деревенских рассказахГригоровича, «Записках охотника» Тургенева, в первых песнях Некрасова, в «Бедных людях» и «Записках из Мёртвого дома» Достоевского, в первых рассказах Толстого, в «маленьких людях» и в «тёмном царстве» Островского и, наконец, в «Губернских очерках» Щедрина. А весь душевный хаос кающегося, преисполненного благих порывов, но страдающего безволием, терзаемого рефлексией героя сороковых годов нашёл выражение в создании самых остроумных и глубоко проанализированных типов того времени, каковы у Тургенева: Рудин, Лаврецкий, Гамлет Щигровского уезда; у Толстого: Нехлюдов, Оленин; уГончарова: Адуев младший, Обломов; у Некрасова: «Рыцарь на час», Агарин (в «Саше») и многие другие. Этот тип художники 40-х годов воспроизвели в столь многообразных видах, посвящали ему столько внимания, что создание его нужно считать одним из самых характерных явлений этого периода. В дальнейшем своём развитии многие психические особенности этого типа послужили для некоторых крупных писателей основой для целого мировоззрения.
К заслугам писателей 40-х годов можно отнести и их гуманное отношение к женщине, навеянное пушкинской Татьяной и романами Жорж-Занд. Оно нашло своё самое поэтическое выражение и в блестящих страницах критики Белинского, и в художественных созданиях сначала Герцена («Кто виноват», «Сорока воровка»), а затем в героинях повестей Тургенева, вызвавшего целый ряд подражателей в 60-х годах и создавшего целую школу женщин-писательниц (Заиончковская — псевдоним В. Крестовский, Марко-Вовчок, Смирнова). Таковы были задачи и настроения, с которыми выступали молодые художники 40-х годов.
Как ни могуч был идеалистический порыв, создавший школу 40-х годов, внёсшую столько драгоценного в русскую литературу, однако он не в силах был в своё время создать влиятельной и активной прессы. Даже те журналы, в которых помещались произведения лучших писателей 40-х годов, не стояли в уровень с ними и были ещё случайными сборниками статей, часто противоречивших одна другой. «Отечественные записки» имели большое влияние и распространение, благодаря лишь участию в них Герцена и Белинского, и тотчас потеряли своё значение, когда они их оставили. Славянофилы долго не могли основать свой орган, подвергаясь частым административным гонениям. Хотя позднее они и примкнули к «Москвитянину» Погодина, но он продолжал оставаться довольно неопределённого характера. «Библиотека для чтения», в которой подвизался фразёр и беспринципный критик Сенковский, могла удовлетворять только самых неприхотливых читателей, привлекая их дешёвым остроумием. Можно было многого ожидать от «Современника», который в 1847 году перешёл в руки Некрасова и Белинского, но с этого рокового года над русской литературой начала собираться неожиданная гроза: Белинский умер; Герцен,Бакунин, Огарёв выехали за границу; Гоголь умирал;Плещеев и Достоевский были потеряны надолго для русской литературы; Салтыков был выслан в Вятку; умер и молодой критик-реалист Валериан Майков, сменивший было Белинского в «Отечественных Записках». Замолчали теоретики-идеалисты и западнического, и славянофильского лагеря. Наступили тяжёлые для русской литературы «пятидесятые годы» (1848-1855).

(из лекции) На смену романтизму как главному литературному направлению постепенно приходит реализм. Он трактуется довольно широко и разнообразно, но важнее всего осознать это как определенное литературное направление, которое начинает формироваться как критический реализм; отличается от романтизма установок на объективность повествования; характерно выявление в связи с объективностью причинно-следственных связей явлений, что предполагает глубокий исторический анализ, анализ среды, определяющей человека и тот или иной рисунок личности; это стремление посмотреть на героя со стороны — разделение автора и персонажа, стремление к объективизации персонажа.
Но важно, что автор не пытается своего героя представить как рупора своих собственных идей.
В конце первой четверти 19века, в середине 20х годов, когда Пушкин начинает писать Онегина, складываются основные черты критического реализма (но это не совсем правильное определение).
Это литературное направление продолжает развиваться от Пушкина к Лермонтову и к Гоголю. И уже в середине 30х годов один из крупнейших и авторитетнейших критиков того времени, Белинский, объявляет о том, что Гоголь — глава русской литературы.
Тогда же он пишет статью, где объясняется главенство реализма.
(Понятие реализм входит гораздо позднее в критический практику — в середине 19 века, в 50е годы)
У Белинского начинает главенствовать понятие «Натуральная школа».
(Гениальность критика: Булгарин берет понятие реалистического склада, то, что правдиво описывается, и заменяется на слово «натуральность», которое несколько пренебрежительное, имеет отрицательную коннотацию — отсутствие художественности)
Белинский перехватывает это явление, понимая под натуральностью изображения абсолютную правдивость; не идеализацию, а вскрытия язв и пороков.
Гоголь в это понятие, конечно, не укладывается. Но именно его Белинский провозглашает главой этой школы.
Само понятие складывается в 40х годах и явление это уже распространяется не только на такое явление, как Гоголь — главу, предводителя; реальные, действующие лица натуральный школы — Герцен, как автор физиологических зарисовок, Гончаров, Тургенев, Толстой, Достоевский и так далее.
Белинский как бы связывает это движение proнатуральной школы, объединяет развитие русской литературы.
Литературный критик становится центральной фигурой литературного процесса.
40е-смерть Лермонтова и конец творчества Гоголя — во времени межвременья выходят на первый план критики.
Торжество натуральной школы — русские физиологические очерки (среди авторов был и Некрасов, и Даль, и Григорович, Владимир Соллогуб), отличающиеся от французских.
То, что сделали авторы, пришедшие в литературу как авторы физиологического очерка — очень значимо.
Особое внимание надо уделить творчеству Герцена.

В статьях «Русская литература в 1845 году» и «Взгляд на русскую литературу 1847 года» Белинский отчётливо сформулировал основные принципы нового литературного течения: народность, обращение к простому, обычному человеку, к толпе, к мужику, верность действительности и национальная самобытность, тесная связь с современностью и её актуально-злободневной проблематикой, сатира на социальные вехи, критика тогдашнего политического режима.

Расширение и актуализация проблематики, ориентация на трудовые слои населения обозначали крутой поворот отечественной литературы к национальной самобытности.

В. Г. Белинский «Взгляды на русскую литературу 1847 года»

Какая литературная школа, по мнению Белинского, стала главенствующей в русской литературе?

— Натуральная школа стоит теперь на первом плане русской литературы. С одной стороны, нисколько не преувеличивая дела по каким-нибудь пристрастным увеличениям, мы можем сказать, что публика, то есть большинство читателей, за нее: это факт, а не предположение. Теперь вся литературная деятельность сосредоточилась в журналах, а какие журналы пользуются большею известностью, имеют более обширный круг читателей и большее влияние на мнение публики, как не те, в которых помещаются произведения натуральной школы? Какие романы и повести читаются публикою с особенным интересом, как не те, которые принадлежат натуральной школе, или, лучше сказать, читаются ли публикою романы и повести, не принадлежащие к натуральной школе? Какая критика пользуется большим влиянием на мнение публики или, лучше сказать, какая критика более сообразна с мнением и вкусом публики, как не та, которая стоит за натуральную школу против риторической?

Кто является родоначальником этой школы?

-… Литература наша была плодом сознательной мысли, явилась, как нововведение, началась подражательностью. Но она не остановилась на этом, а постоянно стремилась к самобытности, народности, из риторической стремилась сделаться естественною, натуральной. Это стремление, ознаменованное знаменитыми и постоянными успехами, и составляет смысл и душу истории нашей литературы. И мы не обинуясь скажем, что ни в одном русском писателе это стремление не достигло такого успеха, как в Гоголе.

-Одни говорят (и очень справедливо на этот раз) , что натуральная школа основана Гоголем;другие, отчасти соглашаясь с этим, прибавляют еще, что французская неистовая словесность (лет десять тому назад, как уже скончавшаяся вмале) еще больше Гоголя имела участие в порождении натуральной школы.

В чем обвиняли писателей этой школы? Как Белинский доказывает несостоятельность этих обвинений?

-… Для обращения к действительности нужно было обратить все внимание на толпу, на массу, изображать людей обыкновенных, а не приятные только исключения из общего правила, которые всегда соблазняют поэтов на идеализирование и носят на себе чужой отпечаток. Это великая заслуга со стороны Гоголя, но это-то люди старого образования и вменяют ему великое в преступление перед законами искусства.

-… Теперь обвиняют писателей натуральной школы за то, что они любят изображать людей низкого звания, делают героями своих повестей мужиков, дворников, извозчиков, описывать углы, убежища голодной нищеты и часто всяческой безнравственности. Чтобы устыдить новых писателей, обвинители с торжеством указывают на прекрасные времена русской литературы, ссылаются на имена Карамзина и Дмитриева, избравших для своих сочинений предметы высокие и благородные, и приводят пример забытого теперь изящества чувствительную песенку: «Всех цветочков боле розу я любил»…

Какое понятие Белинский вкладывает в слово «натуральный», говоря о «натуральной школе»?

— Литература наша была плодом сознательной мысли, явилась как нововведение, началась подражательностью. Но она не остановилась на этом, а постоянно стремилась к самобытности, народности, из риторической стремилась сделаться естественной, натуральной. Это стремление, ознаменованное заметными и постоянными успехами, и составляет смысл и душу истории нашей литературы.

— Выражение «натуральная школа» было впервые употреблено Булгариным в 1846 году с намерениями унизить писателей определенного направления за их склонность к изображению «грязной натуры», а на самом деле за обличительный характер их творчества. Белинский подхватил это выражение и, переосмыслив его, утвердил как название гоголевской школы в русской литературе.

(из лекции) Наши — сторонники западнического развития, не наши – славянофилы.
Среди «наших» стоит проследить рассказ о Белинском, с которым Герцен дружил и которого он понимал.
С другой стороны — его ближайший друг — Николай Огарев.
Выделить — братьев Аксаковых и братьев Киреевских.
И еще один персонаж — Чаадаев.
Былое и Думы дают широкое представление о литературной жизни 40х годов.

Глава «Наши»:

(Белинский, Огарев, Галахов, Боткин, Редкин, Галахов, Грановский, Бакунин, Станкевич)

Грановский: великая сила любви лежала в этой личности. Со многими я был согласнее в мнениях, но с ним я был ближе – там где-то, в глубине души.
Грановский и все мы были сильно заняты, все работали и трудились, кто – занимая кафедры в университете, кто – участвуя в обозрениях и журналах, кто – изучая русскую историю; к этому времени относятся начала всего сделанного потом.
Его сила была не в рекой полемике, не в смелом отрицании, а именно в положительно нравственном влиянии; не только слова его действовали, но и молчание.

О «наших»: Такого круга людей талантливых, развитых, многосторонних и чистых я не встречал потом нигде, ни на высших вершинах политического мира, ни на последних маковках литературного и артистического.

Мещанство несовместно с нашим характером – и слава богу!

С любовью останавливаюсь я на этом времени дружного труда, полного поднятого пульса, согласного строя и мужественной борьбы, на этих годах, в которые мы были юны в последний раз!..

Шёл деятельный, самый быстрый обмен мыслей, новостей и знаний; каждый передавал узнанное, споры обобщали взгляд, и выработанное каждым делалось достоянием всех.

«Положение наше, — пишет Грановский в 1850-м году, — становится нестерпимее день от дня. Всякое движение на Западе отзывается у нас стеснительной мерой. Доносы идут тысячами». Университеты предполагалось закрыть: возвысили плату студентов и уменьшили число их законом, в силу которого не может быть в университете больше 300 студентов. Деспотизм громко говорит, что не может ужиться с просвещением.

Белинский: самая деятельная, порывистая, диалектически страстная натура бойца, проповедовал тогда индийский покой созерцания и теоретическое изучение вместо борьбы. Он веровал в это воззрение и не бледнел ни перед каким последствием, не останавливался ни перед моральным приличием, ни перед мнением других, которого так страшатся люди слабые и не самобытные, в нем не было робости, потому что он был силен и искренен; его совесть была чиста.

Ссора Герцена с Белинским: «Знаете ли, что с вашей точки зрения, – сказал я ему, думая поразить его моим революционным ультиматумом, – вы можете доказать, что чудовищное самодержавие, под которым мы живем, разумно и должно существовать.
– Без всякого сомнения, – отвечал Белинский и прочел мне «Бородинскую годовщину» Пушкина.
Этого я не мог вынести, и отчаянный бой закипел между нами. Размолвка наша действовала на других; круг распадался на два стана. Бакунин хотел примирить, объяснить, заговорить, но настоящего мира не было. Белинский, раздраженный и недовольный, уехал в Петербург и оттуда дал по нас последний яростный залп в статье, которую так и назвал «Бородинской годовщиной».
«Наша встреча сначала была холодна, неприятна, натянута, но ни Белинский, ни я – мы не были большие дипломаты; в продолжение ничтожного разговора я помянул статью о «Бородинской годовщине». Белинский вскочил с своего места и, вспыхнув в лице, пренаивно сказал мне:
– Ну, слава богу, договорились же, а то я с моим глупым нравом не знал, как начать… ваша взяла; три-четыре месяца в Петербурге меня лучше убедили, чем все доводы. Забудемте этот вздор. Довольно вам сказать, что на днях я обедал у одного знакомого, там был инженерный офицер; хозяин спросил его, хочет ли он со мной познакомиться? «Это автор статьи о бородинской годовщине?» – спросил его на ухо офицер. – «Да». – «Нет, покорно благодарю», – сухо ответил он. Я слышал все и не мог вытерпеть, – я горячо пожал руку офицеру и сказал ему: «Вы благородный человек, я вас уважаю…» Чего же вам больше?
С этой минуты и до кончины Белинского мы шли с ним рука в руку.»
«Я считаю Белинского одним из самых замечательных лиц николаевского периода»
«Белинский стегал беспощадно, терзая мелкое самолюбие чопорных, ограниченных творцов эклог, любителей образования, благотворительности и нежности; он отдавал на посмеяние их дорогие, задушевные мысли, их поэтические мечтания, цветущие под сединами, их наивность, прикрытую аннинской лентой. Как же они за то его и ненавидели!
Славянофилы, с своей стороны, начали официально существовать с войны против Белинского; он их додразнил до мурмолок и зипунов. Стоит вспомнить, что Белинский прежде писал в «Отечественных записках», а Киреевский начал издавать свой превосходный журнал под заглавием «Европеец»; эти названия всего лучше доказывают, что вначале были только оттенки, а не мнения, не партии.»
«Белинский был очень застенчив и вообще терялся в незнакомом обществе или в очень многочисленном; он знал это и, желая скрыть, делал пресмешные вещи. К. уговорил его ехать к одной даме; по мере приближения к ее дому Белинский все становился мрачнее, спрашивал, нельзя ли ехать в другой день, говорил о головной боли. К., зная его, не принимал никаких отговорок. Когда они приехали, Белинский, сходя с саней, пустился было бежать, но К. поймал его за шинель и повел представлять даме.»
«Но в этом застенчивом человеке, в этом хилом теле обитала мощная, гладиаторская натура; да, это был сильный боец! Он не умел проповедовать, поучать, ему надобен был спор. Без возражений, без раздражения он не хорошо говорил, но когда он чувствовал себя уязвленным, когда касались до его дорогих убеждений, когда у него начинали дрожать мышцы щек и голос прерываться, тут надобно было его видеть: он бросался на противника барсом, он рвал его на части, делал его смешным, делал его жалким и по дороге с необычайной силой, с необычайной поэзией развивал свою мысль. Спор оканчивался очень часто кровью, которая у больного лилась из горла; бледный, задыхающийся, с глазами, остановленными на том, с кем говорил, он дрожащей рукой поднимал платок ко рту и останавливался, глубоко огорченный, уничтоженный своей физической слабостью. Как я любил и как жалел я его в эти минуты!»
Белинский о «Письме» Чаадаева:«Белинский лежал в углу на кушетке, и когда я проходил мимо, он меня взял за полу и сказал:
– Слышал ли ты, что этот изверг врет? У меня давно язык чешется, да что-то грудь болит и народу много, будь отцом родным, одурачь как-нибудь, прихлопни его, убей какой-нибудь насмешкой, ты это лучше умеешь – ну, утешь.
Я расхохотался и ответил Белинскому, что он меня натравливает, как бульдога на крыс. Я же этого господина почти не знаю, да и едва слышал, что он говорит.
К концу вечера магистр в синих очках, побранивши Кольцова за то, что он оставил народный костюм, вдруг стал говорить о знаменитом «Письме» Чаадаева и заключил пошлую речь, сказанную тем докторальным тоном, который сам по себе вызывает на насмешку, следующими словами:
– Как бы то ни было, я считаю его поступок презрительным, гнусным, я не уважаю такого человека.
В комнате был один человек, близкий с Чаадаевым, это я. О Чаадаеве я буду еще много говорить, я его всегда любил и уважал и был любим им; мне казалось неприличным пропустить дикое замечание. Я сухо спросил его, полагает ли он, что Чаадаев писал свою статью из видов или неоткровенно.
– Совсем нет, – отвечал магистр.
На этом завязался неприятный разговор, я ему доказывал, что эпитеты «гнусный», «презрительный» – гнусны и презрительны, относясь к человеку, смело высказавшему свое мнение и
пострадавшему за него. Он мне толковал о целости народа, о единстве отечества, о преступлении разрушать это единство, о святынях, до которых нельзя касаться.
Вдруг мою речь подкосил Белинский. Он вскочил с своего дивана, подошел ко мне, уже бледный как полотно, и, ударив меня по плечу, сказал:
– Вот они, высказались – инквизиторы, цензоры – на веревочке мысль водить… – и пошел, и пошел.
С грозным вдохновением говорил он, приправляя серьезные слова убийственными колкостями.
– Что за обидчивость такая! Палками бьют – не обижаемся, в Сибирь посылают – не обижаемся, а тут Чаадаев, видите, зацепил народную честь – не смей говорить; речь – дерзость, лакей никогда не должен говорить! Отчего же в странах, больше образованных, где, кажется, чувствительность тоже должна быть развитее, чем в Костроме да Калуге, – не обижаются словами?
– В образованных странах, – сказал с неподражаемым самодовольством магистр, – есть тюрьмы, в которые запирают безумных, оскорбляющих то, что целый народ чтит… и прекрасно делают.
Белинский вырос, он был страшен, велик в эту минуту. Скрестив на больной груди руки и глядя прямо на магистра, он ответил глухим голосом:
– А в еще более образованных странах бывает гильотина, которой казнят тех, которые находят это прекрасным.»

Огарёв:В Огареве было то магнитное притяжение, которое образует первую стрелку кристаллизации во всякой массе беспорядочно встречающихся атомов, если только они имеют между собою сродство. Брошенные куда бы то ни было, они становятся незаметно сердцем организма.

О задержании Огарёва: Полицмейстер приезжал ночью с квартальным и казаками, часа через два после того, как вы ушли от нас, забрал бумаги и увез Николая Платоновича.
Это был камердинер Огарева. Я не мог понять, какой повод выдумала полиция, в последнее время все было тихо. Огарев только за день приехал… и отчего же его взяли, а меня нет?

О причинах задержания: Князь Голицын сказал, что Огарев арестован по высочайшему повелению, что назначена следственная комиссия и что матерьяльным поводом был какой-то пир 24 июня, на котором пели возмутительные песни. Я ничего не мог понять. В этот день были именины моего отца; я весь день был дома, и Огарев был у нас

Глава «Не наши»:

О «не наших»: Рядом с нашим кругом были противники – московские славянофилы.
Борьба между нами давно кончилась, им ы протянули друг другу руки; но в начале 40-х годов мы должны были встретиться враждебно – этого требовала последовательность нашим началам.
Принимая за серьезное их православие, но видя их церковную нетерпимость в обе стороны, в сторону науки и в сторону раскола, – мы должны были враждебно стать против них. Мы видели в их учении новый елей, помазывающий царя, новую цепь»
На славянофилах лежит грех, что мы долго не понимали ни народа русского, ни его истории; их иконописные идеалы и дым ладана мешали нам разглядеть народный быт и основы сельской жизни.
Чешский панславизм подзадорил славянские сочувствия в России.
Славянизм как противудействие исключительно иностранному влиянию существовал со времени обрития первой бороды Петром I.
Все раскольники — славянофилы
Солдаты, требовавшие смены Барклая де Толля за его немецкую фамилию, были предшественниками Хомякова и его друзей.
Шишков бредил о восстановлении старого слога, но влияние его было ограничено.
Для того чтоб отрезаться от Европы, от просвещения, от революции, пугавшей его с 14 декабря, Николай, с своей стороны, поднял хоругвь православия, самодержавия и народности, отделанную на манер прусского штандарта и поддерживаемую чем ни попало – дикими романами Загоскина, дикой иконописью, дикой архитектурой, Уваровым, преследованием униат и «Рукой Всевышнего отечества спасла.
Николай бежал в народность и православие от революционных идей.
Страстный и вообще полемический характер славянской партии особенно развился вследствие критических статей Белинского; и еще прежде них они должны были сомкнуть свои ряды и высказаться при появлении «Письма» Чаадаева и шуме, который оно вызвало. «Письмо» Чаадаева было своего рода последнее слово, рубеж.
«Славяне решили вопрос, поднятый Чаадаевым, иначе. Они поняли, что современное состояние России, как бы тягостно ни было, – не смертельная болезнь. И в то время как у Чаадаева слабо мерцает возможность спасения лиц, а не народа – у славян явно проглядывает мысль о гибели лиц, захваченных современной эпохой, и вера в спасение народа.
«Выход за нами, – говорили славяне, – выход в отречении от петербургского периода, в возвращении к народу, с которым нас разобщило иностранное образование, иностранное правительство, воротимся к прежним нравам!»
Нам, сверх того, не к чему возвращаться. Государственная жизнь допетровской России была уродлива, бедна, дика – а к ней-то и хотели славяне возвратиться, хотя они и не признаются в этом; как же иначе объяснить все археологические воскрешения, поклонение нравам и обычаям прежнего времени и самые попытки возвратиться не к современной (и превосходной) одежде крестьян, а к старинным неуклюжим костюмам?
Во всей России, кроме славянофилов, никто не носит мурмолок. А К. Аксаков оделся так национально, что народ на улицах принимал его за персианина, как рассказывал, шутя, Чаадаев.
Лучшее доказательство, что возвращение славян к народу не было действительным, состоит в том, что они не возбудили в нем никакого сочувствия.
Ошибка славян состояла в том, что им кажется, что Россия имела когда-то свойственное ей развитие, затемненное разными событиями и, наконец, петербургским периодом. Россия никогда не имела этого развития и не могла иметь.
Итог: разумное и свободное развитие русского народного быта совпадает с стремлениями западного социализма.

Братья Аксаковы:
(был ещё Иван, но я его не нашла:С )
Константин Аксаков не смеялся, как Хомяков, и не сосредоточивался в безвыходном сетовании, как Киреевские. Мужающий юноша, он рвался к делу. В его убеждениях не неуверенное пытанье почвы, не печальное сознание проповедника в пустыне, не темное придыхание; не дальние надежды, а фанатическая вера, нетерпимая, втесняющая, односторонняя, та, которая предваряет торжество. Аксаков был односторонен, как всякий воин; с покойно взвешивающим эклектизмом нельзя сражаться. Он был окружен враждебной средой – средой сильной и имевшей над ним большие выгоды; ему надобно было пробиваться рядом всевозможных неприятелей и водрузить свое знамя. Какая тут терпимость!
Вся жизнь его была безусловным протестом против петровской Руси, против петербургского периода во имя непризнанной, подавленной жизни русского народа. Его диалектика уступала диалектике Хомякова, он не был поэт-мыслитель, как И. Киреевский, но он за свою веру пошел бы на площадь, пошел бы на плаху, а когда это чувствуется за словами, они становятся страшно убедительны.

Братья Киреевские:

Оба брата Киреевских стоят печальными тенями на рубеже народного воскресения; не признанные живыми, не делившие их интересов, они не скидывали савана.
Преждевременно состаревшееся лицо Ивана Васильевича носило резкие следы страданий и борьбы, после которых уже выступил печальный покой морской зыби над потонувшим кораблем. Жизнь его не удалась. С жаром принялся он, помнится, в 1833 году за ежемесячное обозрение «Европеец». Две вышедшие книжки были превосходны, при выходе второй «Европеец» был запрещен. Он поместил в «Деннице» статью о Новикове, – «Денница» была схвачена, и ценсор Глинка посажен под арест. Киреевский, расстроивший свое состояние «Европейцем», уныло почил в пустыне московской жизни; ничего не представлялось вокруг – он не вытерпел и уехал в деревню, затая в груди глубокую скорбь и тоску по деятельности. И этого человека, твердого и чистого, как сталь, разъела ржа страшного времени. Через десять лет он возвратился в Москву из своего отшельничества мистиком и православным.
Он однажды с глубокой печалью сказал Грановскому:
– Сердцем я больше связан с вами, но не делю многого из ваших убеждений; с нашими я ближе верой, но столько же расхожусь в другом.
И он, в самом деле, потухал как-то одиноко в своей семье. Возле него стоял его брат, его друг – Петр Васильевич.

Петр Васильевич был еще неисправимее и шел дальше в православном славянизме, – натура, может быть, меньше даровитая, но цельная и строго последовательная. Он не старался, как Иван Васильевич или как славянские гегелисты, мирить религию – с наукой, западную цивилизацию – с московской народностью; совсем напротив, он отвергал все перемирия. Самобытно и твердо держался он на своей почве, не накупаясь на споры, но и не минуя их. Бояться ему было нечего: он так безвозвратно отдался своему мнению и так спаялся с ним горестным состраданием к современной Руси, что ему было легко. Соглашаться с ним нельзя было, как и с братом его, но понимать его можно было лучше, как всякую беспощадную крайность. В его взгляде (и это я оценил гораздо после) была доля тех горьких, подавляющих истин об общественном состоянии Запада, до которых мы дошли после бурь 1848 года. Он понял их печальным ясновидением, догадался ненавистью, местью за зло, принесенное Петром во имя Запада. Оттого у Петра Васильевича и не было, как у его брата, рядом с православием и славянизмом, стремления к какой-то гуманно «гуманно-религиозной философии, в которую разрешалось его неверие к настоящему. Нет, в его угрюмом национализме было полное, оконченное отчуждение всего западного.

Многие произведения Тургенева на протяжении десятилетий вызывали споры критиков и читателей, становились актами острой идейно-эстетической борьбы.
В дальнейшем отношение к тургеневскому творчеству стало более спокойным, на первый план вышли другие стороны его произведений: поэтичность, художественная гармония, философская проблематика, пристальное внимание писателя к «таинственным», необъяснимым явлениям жизни, появившиеся в его последних произведениях.
Интерес к Тургеневу на рубеже XIX-XX веков был преимущественно «историческим»: питавшаяся злобой дня, но гармонически уравновешенная, безоценочная, «объективная» проза Тургенева была далеко от культа взвинченного слова, столь популярного в XX веке.

Тургенева всегда отличал интерес к философии – в частности, к философии Гегеля.
Позже он соединился со страстной жаждой творчества. Ещё в Петербурге были написаны первые романтические стихотворения, отмеченные влиянием Бенедиктова.
Интерес к поэзии у Тургенева не угасал даже тогда, когда прозаические жанры стали господствовать в его творчестве.

В творческом развитии Тургенева выделяются три крупных периода:
1) 1836-1847 гг.
2) 1848-1861 гг.
3) 1862-1883 гг.

Первый период (1836-1847), начавшийся подражательными романтическими стихотворениями, завершился активным участие писателя в деятельности «Натуральной школы» и публикацией первых рассказов из «Записок охотника».
В нём можно выделить два этапа: 1836-1842 гг. – годы литературного ученичества, совпавшие с увлечением философией Гегеля, и 1843-1847 гг. – время напряженных творчески поисков в различных жанрах поэзии, прозы и драматургии, совпавшие с разочарованием в романтизме и прежних философских увлечениях. В эти годы важнейшим фактором творческого развития Тургенева было влияние Белинского.

Начало самостоятельного творчества Тургенева, свободного от явных следов ученичества, относится к 1842-1844 годам.

В 1843 происходит его знакомство с Белинским.
Незадолго до этого была написана первая поэма – «Параша», которая и привлекла к нему внимание критика.
В том же году произошло его знакомство с Полиной Виардо: любовь к этой женщине не только факт его биографии, но и сильнейший мотив творчества, обусловивший эмоциональную окраску многих тургеневских произведений.

В 1844-1847 годах Тургенев – один из самых видных участников «натуральной школы», содружества молодых петербургских писателей-реалистов.
Творческий диапазон Тургенева в 1840-е очень широк: из под его пера выходят лирические стихотворения, поэмы, пьесы.
Но самое примечательное в этом периоде – повести и рассказы («Три портрета», «Андрей Колосов» и др.).

Второй период (1848-1861)- самый счастливый для Тургенева: после успеха «Записок охотника» известность писателя неуклонно росла. В этот же период был написан первый роман «Рудин», открывший цикл романов об идейной жизни России.
Последовавшие за ним повести «Фауст» и «Ася», романы «Дворянское гнездо» и «Накануне» упрочили славу Тургенева.

В начале 1847 Тургенев надолго уехал за границу, а перед отъездом передал в «Современник» свой первый «охотничий» рассказ-очерк «Хорь и Калиныч», навеянный встречами и впечатлениями лета и осени 1846 г.
Позже были изданы 13 новых произведений из того же цикла.
Сильно жизнь Тургенева изменила смерть Белинского в 1848 году, и революции во Франции и Германии того же года.
Отдельное издание «Записок охотника», в которое вошли 22 рассказал, появилось в 1852 году.

В 1850-е Тургенев – писатель круга «Современника», но программные и эстетические установки новых критиков и публицистов журнала – Чернышевского и Добролюбова – были несовместимы с эстетическими взглядами писателя.

Повод к разрыву – публикация статьи «Когда же придёт настоящий день?» Некрасова, извращающий главные идеи романа «Накануне».

Третий период – 1862-1883 – начался с двух ссор – с журналом «Современник» и «молодым поколением», после публикации «Отцов и детей».
Резкая критика снизила скорость его работы над произведениями, и последние две его работы – «Дым» и «Новь».
Круг художественных интересов писателя в 1860-е-1870-е годы изменился и расширился. 1860 – он дополняет «Записки охотника» новыми рассказами.
Над загадочными явлениями в жизни людей Тургенев рассуждал в его «стихотворениях в прозе». Он, начинавший как лирический поэт, в конце жизни вновь обратился к лирике, считая её наиболее адекватной художественной формой, позволяющей выразить самые сокровенные мысли и чувства.
Главное, что отличало Тургенева от писателей-моралистов (Достоевского и Толстого) – «пушкинское» отвращение к морализаторству и проповедничеству нежелание создавать рецепты общественного и личного «спасения».
В 1882-1883 гг. тяжело больной Тургенев работал над своими «прощальными» произведениями – циклом «стихотворений в прозе».

«Записки охотника»

«Записки охотника» — поворотный момент в творчестве Тургенева. Он не только нашёл новую тему, став одним из первых русских прозаиков, открывших неизведанный «материк» — жизнь русского крестьянства, но и выработал новые принципы повествования.

В книге нет единого сюжета, каждое произведение вполне самостоятельно. Документальная основа рассказов – встречи, наблюдения, впечатления писателя-охотника.
Весь цикл объединяет фигура повествователя, охотника-поэта, внимательного и к природе, и к людям.
Большинство произведений – социально-психологические очерки. Тургенева занимают не только социальные и этнографические типы, но и психология людей, в которую он стремится проникнуть.

Главное открытие цикла – душа русского крестьянина. Крестьянский мир Тургенев показал как мир личностей, весомо дополнив недавнее открытие Карамзина. Тургенев стремился создать достоверную, объективную картину русского поместного барства: не идеализировав помещиков, но и не считал их существами порочными, заслуживающими только негативного отношения.

«Охотник» не столько рассказывает о том, что с ним случилось, сколько маскирует её: он просто рассказывает о том, что видео и запомнил – и всё, будто забывая, что он сказал, и никак не связывая с тем, что скажет.
Тургенев сравнивая, сопоставляя, систематизируя, разрабатывает тему такого размаха, о котором до него говорил только Гоголь.
В «Записках» Тургенев часто прибегает к приёму сопоставления времён – старого и нового. Оценка автора проста – прошлый век был веком разврата и наглого самоуправства. А о дворянстве нового века автор размышляет на страницах этой книги.
Но картины внутридворянских отношений играли в «Записках» подчинённую роль: они были нужны, поскольку помогали исследовать главную вину дворянства – вину перед народом.

Белинский объяснял успех «Хоря и Калиныча»тем, что в этом очерке Тургенев «зашёл к народу с той стороны, с какой до него к нему никто не находил», Хорь, с его практическим смыслов и практической натурою, с его грубы, но крепким и ясным умом… — тип русского мужика, умевшего создавать себе значащее положение при обстоятельствах весьма «неблагоприятных».

Хорь был рационалист, человек положительный и практический. Калиныч же был мечтательным романтиком и идеалистом. Хорь прекрасно обустроился, завёл большую семью, накопил денег, ладил с барином и прочими властями. Калиныч ходил в лаптях и перебивался кое-как. Когда-то у него была жена, которую он боялся, а детей не было вовсе. Хорь насквозь видел господина Полутыкина, а Калиныч благоговел перед своим господином. Калиныч стоял ближе к природе, он заговаривал кровь, испуг, бешенство, выгонял червей, пчелы ему давались. Хорь же был ближе к обществу.

Стоило более или мене внимательно присмотреть к Хорю, чтобы сразу же стало ясно, насколько этот неграмотный крестьянин превосходит своего господина Полутыкина именно в интеллектуальном отношении, и насколько бессмысленны разговоры о дворянской опеке над мужиком.

Хорь относился к нему с едва скрытым презрением, так как понимал его никчёмность.
Вывод напрашивается сам собою: единственно, в какой помощи действительно нуждались умные и практичны Хори, — это в освобождении от Полутыкиных, то есть в освобождении от крепостной зависимости.

«Бежин луг»

Повествование ведётся от лица автора, охотника, который июльской ночью на охоте сбился с дороги и заблудился. Эта проходит на Бежином луге, где у костра в ночном собрались крестьянские дети.

Лейтмотив рассказа – гармоническое единство крестьянских детей и природы.
Природа по Тургеневу – неиссякаемый источник поэтической и творческой силы, потому что в ней много таинственного и непознанного. Чудесные истории, которые рассказывают мальчики, отражают приметы реальной крестьянской жизни и поэтический вымысел маленьких сочинителей. Их манера речи отражает возраст и характер каждого и вместе с тем что-то общее, свойственно крестьянскому восприятию мира.
Полнее других в рассказе представлен Павлуша. С ним связано и то утверждение Тургенева, что в простом крестьянском мальчике воплощена русская незаурядность, крепкая надежда и отвага.
Павел по-особому выделен в повествовании.
Мальчики прислушиваются к его суждениями; именно он вселяет веру в силы света над мраком.
Неожиданность и краткость сообщения о его гибели в конце рассказала вносят ноту пронзительной боли и сожаления.

39. Место И.С.Тургенева в развитии русского романа. «Отцы и дети» как роман идейных споров середины 19 века. Базаров и проблема «нигилизма» в трактовках современной Тургеневу литературной критики («Базаров» Писарева, «Нигилизм в искусстве» Ап. Григорьева).

«Романический» аспект ощущался в творчестве Тургенева уже в «Записках охотника»: именно в рассказах этого цикла проявился интерес Тургенева к мировоззрению и психологии современного человека, мыслящего, страдающего, страстного искателя истины.
Тургенева заинтересовали «русские Гамлеты» — тип дворянина-интеллектуала, захваченного культом философского знания в 1830-х – начала 1840-х, прошедшего этап идеологического самоопределения в философских кружках.

Важным творческим импульсом Тургенева-романиста, при всей «объективности» его повествовательного стиля, сдержанности, даже некотором аскетизме авторских оценок, был импульс автобиографический.
Тургенев считал, что основные жанровые особенности его романов сложились уже в «Рудине».
Из его личных записей: «… Я стремился, насколько хватало сил и умения, добросовестно и беспристрастно воплотить в надлежащие типы то, что называется «самый образ и давление времени»».

Среди своих задач романист выделил две наиболее важных. Первая – создать «образ времени», что достигалось не только внимательным анализом убеждений и психологии центральны персонажей, но также исторически достоверным изображением бытовой обстановки.

Вторая – внимание к новым тенденциям в жизни «культурного слоя» России, интеллектуальной среды, к которой принадлежал сам писатель.

В произведениях, написанных к 1860-му году, сложились основные жанровые особенности романов Тургенева. Ими обусловлено и художественное своеобразие «Отцов и детей».

Тургенев никогда не показывал столкновение крупных политических сил. Действие, как правило, сосредоточено в усадьбе, в барском доме или на даче. Сюжеты состоят их событий вполне «жизнеподобных».

Романиста мало интересовали бытовые подробности.
Тургенев-прозаик, начинавший как один из активных участников «натуральной школы», постепенно отказался от гоголевских принципов изображения предметно-бытовой среды в пользу более широкой идеологической трактовки персонажей.
Её вытеснила пушкинская простота повествования, мягкая импрессионистичность повествования.
Важная характеристика персонажей – диалог.
Никогда не было так называемого «дедуктивного» метода создания образов. Отправной точкой не была отвлечённая философская или религиозно-нравственная идея; точкой было «живое лицо». Излюбленный тургеневский принцип создания образа человека – от прототипа или группы прототипов к художественному обобщению.

Тургеневские романы не были романами-притчами. Они свободны от прямого авторского морализаторства. В них нет убийств, резких конфликтов с законами и моралью.
Действие всегда локально, смысл происходящего ограничен поступками героев.
Важнейший художественный принцип Тургенева – воссоздание самодвижения жизни.
Тургенев фиксирует нюансы, но никогда не выступает открытым психологом – он психолог «тайный».
В его романах, как правило, немного персонажей – около 10.
Основа конфликтов и сюжетов – три наиболее часто встречающиеся сюжетные ситуации: две из них практически не использовались в русских романах до Тургенева – это ситуации идейного пора и идейного влияния, ученичества. Третья ситуация – любовь и влюблённость. В первых романах влюблённость проверяет убеждённость героя в своих идеях.

В «Отцах и детях» мы видим ситуацию идейного влияния, ученичество определяет отношения между героями. Автор умалчивает о том, как Базарову удалось повлиять на Аркадия Кирсанова и Ситникова: перед читателем романа – уже убеждённые его ученики и последователи.
Сам же Базаров внешне совершенно равнодушен к тем, кто ему откровенно подражает, только изредка в нём появляется «печоринская» ирония по отношению к ним.

В этом же романе, где героем стал не рефлектирующий дворянин, воспитанный в эпоху «мысли и разума», а разночинец-эмпирик, человек, не склонный к отвлечённым размышлениям, доверяющий только опыту и своим ощущениям, любовная интрига играет существенную роль (Фенечка, Анна Сергеевна Одинцова, Катенька Одинцова).

Но любовные отношения не отменяют ни идейных споров, ни стремления героев повлиять на людей, найти единомышленников.

Первая задача, поставленная Тургеневым в ходе работы над романом, — создать портрет современного нигилиста, совершенно не похожего на скептиков и «нигилистов» предшествующего, дворянского поколения. Вторая, более важная зада существенно дополнила первую: Тургенев, «Колумб» русских нигилистов, хотел создать не просто «паспортный» портрет, а портрет-«прогноз» современного нигилизма. Цель писателя – рассмотреть его как опасное, болезненное поветрие, способное завести человека в тупик. Решение этих двух задач требовало максимальной авторской объективности: ведь, по убеждению Тургенева, нигилизм – не только одно из множества современных идейных течений, популярное среди «детей», обусловленное их неприятием мировоззрения «отцов», но прежде всего коренное изменение точки зрения на мир, на смысл человеческого существования и традиционные жизненные ценности.

Основной идеологический конфликт воплощается в спорах представителей двух разных поколений: Базарова и Павла Петровича.
В «Отцах и детях» рассказана подробно история жизни только Павла Кирсанова; жизнь Базарова, напротив, — описывается очень лаконично и фрагментарно. Это можно объяснить тем, что Павел Петрович – человек прошлого, его жизнь состоялась. Базаров же – весь в настоящем, его история создаётся и завершается на глазах читателя.

Написание романа совпало с важнейшими реформами 19 века, а именно с отменой крепостного права. Век знаменовал собой развитие промышленности и естественных наук. Расширялась связь с Европой. В России стали принимать идеи западничества.

В этот период намечается окончательный разрыв между двумя общественными лагерями: либеральным и революционно-демократическим. Тургенев видел борьбу двух поколений — русской демократической интеллигенции за коренные революционные преобразования в стране

На сюжетном уровне название «Отцы и дети» задаёт тему взаимоотношений двух поколений мыслящей части русского общества в 60-е годы XIX века. Это было время появления в России новой общественной силы – разночинной интеллигенции. Дворянское сословие перестало безраздельно господствовать в обществе. Тургенев запечатлел социальный конфликт своего времени, конфликт между дворянами и третьим сословием, активно выступавшем на исторической арене. Главные представители названных общественных сил в романе – Павел Петрович Кирсанов и Евгений Базаров.

В спорах «господина нигилиста» Базарова и «феодала» Павла Петровича Кирсанова затронуты едва ли не все основные вопросы, по которым расходились во взглядах революционные демократы и либералы: речь идет о путях дальнейшего развития страны, о либеральном обличительстве и ниспровержении основ самодержавно-демократического строя, о материализме и идеализме, о значении науки, искусства, наконец, о народе.

(из лекции)Сам Тургенев не становится ни на одну из сторон воинствующих лагерей. Он занимал позицию умеренно-либерально-западническую.

Критика Писарева:
Писарев увидел в Базарове подлинного «героя времени»сопоставив с «Новыми людьми» из романа Чернышевского «Что делать?»
Писарев рассмотрел главного героя романа не как карикатуру на одного или нескольких лиц, а как «иллюстрацию» складывающегося общественно-идеологического типа.
Меньше всего критика интересовало авторское отношение к герою, особенности художественного образа Базарова.
Писарев истолковал героя в духе «реальной критики». Указав на авторскую предвзятость в его изображении, он, однако, высоко оценил сам тип «героя времени», угаданный Тургеневым.
В статье «Базаров» высказана мысль о том, что Базаров, изображённый в романе как «Лицо трагическое», и есть новый герой, которого так не хватало современной литературе. В последующих интерпретациях Писарева Базаров всё больше отрывался от романа.

Писарев обращается к анализу художественного произведения «Отцы и дети», с целью изучения «прошлого поколения». Он говорит о том, что «мнения и суждения Тургенева не изменяют ни на волос нашего взгляда на молодое поколение и на идеи нашего времени; мы их даже не примем в соображение, мы с ними даже не будем спорить; эти мнения, суждения и чувства…дадут только материалы для характеристики прошлого поколения в лице одного из лучших его представителей.»

Писарев адресовал свой анализ молодому поколению, говоря о том, что все молодое поколение того времени может узнать себя в действующих лицах этого романа, со своими стремлениями и идеями. По мнению Писарева Базаров — это собирательный тип, представитель молодого поколения; в его личности сгруппированы те свойства, которые «мелкими долями рассыпаны в массах, и образ этого человека ярко и отчетливо вырисовывается перед воображением читателя», поэтому критик в названии своей статьи выписывает имя героя Тургенева, не снабжая его никакими оценочными определениями. Прежде всего Д.И. Писарев хотел понять причину конфликтов между старым и новым поколением. Ему было «…любопытно проследить, как действуют на человека…идеи и стремления, шевелящиеся в нашем молодом поколении. …найти причину того разлада в нашей частной жизни… от которого часто гибнут молодые жизни… кряхтят и охают старички и старушки…»

Так Писарев отметил коренные свойства базаровского типа, обусловливая их отвращением ко всему старому. «Такого рода отвращение ко всему отрешенному от жизни и улетучивающемуся в звуках составляет коренное свойство людей базаровского типа. Это коренное свойство вырабатывается именно в тех разнородных мастерских, в которых человек, изощряя свой ум и напрягая мускулы, борется с природой за право существовать на белом свете.»

Так же критик считает, что поступками героя управляет «…движение по пути меньшего сопротивления. Кроме непосредственного влечения, у Базарова есть еще другой руководитель– расчет. Из двух зол он выбирает меньшее.» Следовательно, честность Базарова объясняется его хладнокровным расчетом. … быть честным очень выгодно … всякое преступление – опасно и, следовательно, неудобно. Писарев не находит различий между Базаровым и героями предшествующей ему эпохи. «Только люди базаровского типа поняли недостижимость цели.

В практическом отношении они также бессильны, как Рудины, но они осознали свое бессилие и перестали махать руками. У Печорина воля без знания, у Рудина – знание без воли; у Базарова есть и знание, и воля; мысль и дело сливаются в одно твердое целое. Люди настоящего не шепчутся, ничего не ищут, нигде не пристраиваются, не поддаются ни на какие компромиссы и ни на что не надеются.» На вопрос «Что делать?» Писарев дает свой ответ – «Жить, пока живется. Жить, пока живется, есть сухой хлеб, когда нет ростбифу, быть с женщинами, когда нельзя любить женщину, а вообще, не мечтать об апельсинных деревьях и пальмах, когда под ногами снеговые сугробы и холодные тундры.» С точки зрения Писарева, отношение Тургенева к герою и его смерти явно. Тургенев не может вынести общества Базарова. Весь интерес, весь смысл романа заключен в смерти Базарова. Тургенев очевидно не благоволит к своему герою.
Критика Григорьева:

Вы помните конечно, что для Павла Петровича (т. е. дяди) нигилист — это человек, который ничего не признает, для Николая Петровича (т. е. отца) это человек, который ничего не уважает. Весьма тонкое различие, выходящее из сущности самих характеров лиц, недоумевающих перед поразившим их слух новым термином. Для Николая Петровича, человека более простого и менее тонко развитого, понятие о нигилизме сливается с понятием о материализме XVIII столетия, материализм фанатическом.
Аркадий открывает им, что нигилист — это человек, который не склоняется ни перед каким авторитетом, который не принимает ни одного принципа на веру, каким бы уважением ни был окружен этот принцип.

Нигилизм, не принимая ни одного принципа на веру, не признает без поверки даже материи и силы. Но что же за дело до Венеры милосской нигилизму? Базаров, когда он восхищается «свежатинкой», не есть последовательный нигилист, а хороший, но еще не крайний материалист. Ко всему относясь критически, он в отличные формы, как в формы, не верит, точно так же как ни во что не верит, тем менее в красоту, в понятие общее.
С другой стороны, тоже вследствие критического отношения ко всему, он медицински дознает ненормальность напряженных в своих крайностях стремлений материализма. Он не будет даже дразнить себя изображением положим яблоков, а просто, здорово скажет, что яблоко настоящее всегда вкуснее чем яблоко нарисованное. Таким образом в конце концов формула нигилизма неприложима к искусству. Искусство может быть идеальное, реальное, пожалуй материальное, но нигилистического искусства нет и быть не может. Нигилизм в искусстве значит просто чистое, голое отрицание искусства и его явлений, как вещей абсолютно–ненужных жизни, недолженствующих существовать.

Искусство умерло, или по крайней–мере должно умереть, как вещь ненужная — вот последнее слово нигилизма. Но, повторяем, это уже его последнее слово, слово его зрелости. Покамест же он сам еще юн, еще окружон каким–то таинственным нимбом. Еще Базаров ищет адептов и сеидов.
(орфография и пунктуация немного изменена, так как господин Григорьев
изволил изъясняться вот так: вѣдь всѣмъ чѣмъ хотите).

Уже вскоре после появления романа в печати замечено было, что его часть, посвященная анализу русских направлений, изображению нравов, характеристике лиц и партий, написана резче, энергичнее, чем все остальные тургеневские работы.
Относительно Тургенева следует прибавить, что к такой внутренней, субъективной правдивости мысли и речи призывало уже его, кроме многого другого, и самое положение дел и умов в России. Никогда еще, может быть, не чувствовалась у нас так полно и сознательно крайняя необходимость для каждого человека, уважающего свое дело и призвание, занять то самое место, которое, в ряду других, он должен занять. Тургенев только подчинился условиям своего времени, когда выбрал себе «место», обнаруживающее его нравственные влечения.

С этой точки зрения мы и намерены разобрать повесть «Дым», прибавив ко всему сказанному, что она имеет значение весьма серьезного документа еще и по другому качеству, кроме живописи нравов и понятий, а именно, по необычайной искренности своего изложения, по характеру душевной исповеди и твердого убеждения, который сообщен ей автором.

Никогда еще, может быть, не чувствовалась у нас так полно и сознательно крайняя необходимость для каждого человека, уважающего свое дело и призвание, занять то самое место, которое, в ряду других, он должен занять. Тургенев только подчинился условиям своего времени, когда выбрал себе «место», обнаруживающее его нравственные влечения, и сделал притом свой выбор прямо, откровенно, без наглости вызова и без низости лицемерных оговорок.

Тургенев в новом романе сводит правдивый итог впечатлений за последнее время своей многосторонней жизни. Единственно из потребности выразить вполне свое мнение решился он осветить яркими, скажем, багровыми полосами света, грубо и прямо кинутыми на уродливую сторону выводимых лиц, — некоторые сцены своего романа, которые мог бы легко окаймит полупрозрачной атмосферой, поглощающей добрую часть настоящего выражения физиономии. Свидетелями его новой «манеры» остаются знаменитая сцена пикника на террасе Баденского замка, вечер у Ратмировой, заседание у Губарева и проч

Потугин — отчаянный «западник», продолжающий лучшие предания нашей литературы 40-х годов. Он делает это в эпоху реакции против них, в то время, когда люди озлобились против вековечного, нескончаемого учения, на которое присуждались этой литературой, и против послушничества, неизбежно с ним сопряженного. Носить одно прозвание ученика европейской жизни и цивилизации всю жизнь, на бессрочное и неопределенное время, сделалось уже невмоготу русскому образованному миру. Неодолимая жажда повышения, выхода в иное, более высшее и почетное звание, на каких бы то ни было основаниях и резонах, почувствовалась всем обществом сразу. Движение имело, как всякое социальное движение, свою законную причину и свою долю необходимости. Оно было вызвано отчасти надменностью, нестерпимым самохвальством ближайших наших учителей из немецкой братии, которая и не скрывала своего презрения к обществу, опекаемому им на всех пунктах. Сюда присоединилось еще и влияние кровной ненависти Европы к государству, которое никогда не жило с ней общей жизнью, вошло, как проходимец, в ее состав, помимо ее воли и гаданий, и располагает остаться на своем месте, не слушая ругательств и проклятий. Потугин умалчивает о всех этих вызывающих причинах, обращая только внимание на полученные результаты движения.

Он ясно видит только, что ученики, восставшие против своих менторов, у них же и выучились настоящим приемам восстания — низвержению мешающих почему-либо авторитетов, искусной диалектике, логическому анализу и полемике. Перед ним также проходили и те формулы, которые торжествующее восстание, уже уверенное в своем успехе, придумывало одну задругою, как оправдание поднятого ею знамени и как доказательство своей способности заменить обветшалые теории прежних учителей общества свежими и новыми положениями. Первоначально формулы эти носили все признаки поспешности: они были отчасти материального, отчасти сентиментального содержания и скоро пали, покинутые всеми. «В русском народе заключается такое богатство духа и разума, что от него и должно ожидать оснований, на которых следует утвердить просвещение вообще: тот только и достоин носить звание учителя, кто чувствует в самом себе мудрость народа и способен сообщить некоторые черты ее». На этом афоризме Потугин и остановился: с ним только и воюет. Для того, чтоб несколько оправдать или, лучше, — пояснить его злобную речь, вспомним, что вскоре после обретения вышеупомянутой формулы произошло торжество неописанное, баснословное, устроилось пирование общее, шум которого продолжается доселе, да и не скоро еще кончится. С тех пор люди европейской школы и европейских воззрений, хотя бы они всеми силами души отвергали наглость иноземного господства над русским обществом, под предлогом науки, хотя бы горячо любили тот самый народ, во имя которого раздавались многочисленные «отлучения» — все эти люди, говорим, были отодвинуты на задний план.
Напрасно утверждали они, что приемы для воспитания и получения плодов цивилизации одни и те же у всех европейских народов: им отвечали, что только Фамусов умел принанять для своей дочери вторую мать в m-me Розье, но что образование и способы образования народ, имеющий целые века своей обычной культуры, создает сам или, по крайней мере, призван создать.
«Западники» умолкли и разошлись по сторонам; партия была рассеяна; члены ее, очутившиеся на различных поприщах общественной деятельности, принялись, по мере сил и по мере способов, представленных им, работать на пользу просвещения и развития в отечестве. Влияние их чувствовалось везде, самих их не было видно: они отказались от шума и от имени.
Какая же была возможность автору выбрать эффективного представителя для разбитой партии?
Потугин, в одну из минут своего злобного вдохновения, объявил, что он тогда только признает за русским обществом способность к творчеству и самодеятельности, когда оно изобретет зерносушилку, совершенно необходимую ему и ненужную в Европе. Но что это за вызов? Пишущий эти строки сам видел на Волге образец доморощенной зерносушилки, который с годами и опытом, вероятно, получил более стройную форму и все нужные качества для исполнения своего предназначения.
Зерносушилка будет нами сочинена, без участия Европы — в том нет сомнения. Напрасно Потугин и не предложил других условий для своего публичного покаяния и не сделал, например, вызова русскому образованному обществу сочинить, без содействия европейской цивилизации, что-либо похожее на публичные и домашние нравы, т.е. что-либо, заслуживающее названия нравов в человеческом смысле.
Он мог бы также задать и другую тему обществу, например, изобресть, без употребления в дело европейской мысли и европейского развития, что-либо похожее на жизненные руководящие идеалы личного и семейного существования, которые достойны были бы признания и, в то же время, способными оказались устроить разумно внутренний быт людей, склад их мыслей и самый способ выражения.

Если бы приобретение всего этого зависело от восторженного и вполне законного поклонения доблестям избранных русских людей или от невольного удивления к силе народного дара, создавшего громадное государство, имеющее не менее громадную будущность перед собой, или от поразительных примеров деятельной жизни нашего великого племени, верующего в себя и никогда не унывающего, — то зачатки достойных нравов и благородных жизненных идеалов оказались бы повсеместно. Но именно очевидное отсутствие тех и других, за малым исключением, почти во всех слоях общества, даже иногда в лицах, одушевленных горячим желанием добра — ясно свидетельствует, что обыкновенных нынешних уроков наших нам еще мало, и что мы лишены какого-то весьма важного двигателя развития и образованности.
Когда роман Тургенева представляет нам живые образцы некоторых существующих теперь нравов и понятий на Руси, он обнаруживает только пустоту, оставленную между нами и этим отсутствующим двигателем.
С одной стороны, это великолепный Губарев со своей командой из нигилистов и социалистов низшего порядка; с другой — «благоухающий» генерал Ратмиров со своими сослуживцами и ровесниками, готовыми ринуться на все уже существующие завоевания гражданственности и порядка. Каковы они с виду и в своих беседах, читатель может увидеть в создании Тургенева.
Картина становится еще мрачнее при мысли, что обе партии стараются овладеть влиянием, получить мысль и нравственное воспитание общества в свое распоряжение.

Нашим туристам по Европе (да и одним ли туристам?) кажется, что знаменитые ее университеты, богатейшая литература и музеи направлены к тому, чтобы украшать жизнь избранных классов, или производить как можно более ораторов, депутатов, профессоров, ученых и писателей. Между тем они служат орудием у той малоизвестной нам Европы, о которой говорим, — поднять мысль самого последнего человека в государстве.
Главная ее задача — общедоступное определение идей нравственности, добра и красоты, и такое распространение их, которое помогло бы самому скромному и темному существованию воспитать в себе чувства справедливости, благорасположения и сострадания к другим, понять важность разумных отношений между людьми и, наконец, получить способность к прозрению идеалов единичного, семейного и общественного существования.

Значение любовного конфликтов в романах Тургенева.

Одну из основ конфликтов и сюжетов составляет любовь или влюблённость, однако её значение выходит за рамки традиционной любовной интриги. Отношения между возлюбленными раскрывают сложность межличностных отношений, возникающих «на переломе»,во время смены мировоззренческих ориентиров. Женщины в романах Тургенева – существа по-настоящему эмансипированнее: они независимы в своих мнениях, не смотрят на возлюбленных «снизу вверх», нередко превосходят их в силе убеждённости, противопоставляя их мягкости и податливости непреклонную волю и уверенность в своей правоте.

В первых романах («Рудин», «Дворянское гнездо», «Накануне») ситуация любви или влюблённости была необходима для того, чтобы «проверить» прочность убеждений главного героя-дворянина, испытав его в сюжетной кульминации: герой должен был сделать выбор, проявить волю и способность к действию.
Эту же роль играли любовные отношения в повестях.

В романе «Отцы и дети» все центральнее персонажи втянуты в любовные отношения.
Облик Базарова-нигилиста был бы совершенно другим, если бы не внезапно вспыхнувшая любовь. Более того, это любовь была первой: она не только разрушает прочность его нигилистических убеждений, но и совершает то, что может сделать первая любовь с человеком.
Но у Базарова это, скорее, любовь-трагедия, ставшая сильнейшим аргументом в базаровском споре, но не со «старенькими романтиками», а с самой природой человека.

Любовные отношения не отменяют ни идейных споров, ни стремления героев повлиять на людей, найти единомышленников. Тургенев добивался органического единства любовной интриги и общественно-идеологического сюжета.

41. Новаторство И. С. Тургенева в цикле «Senilia». Особенности поэтики. Разнообразие тематики и сквозные мотивы. Анализ «стихотворений в прозе»: «Собака», «Нищий», «Дурак», «Чернорабочий и белоручка», «Русский язык», «Когда меня не будет…»

1882-1883 года.
Над загадочными явлениями в жизни людей Тургенев рассуждал в его «стихотворениях в прозе». Он, начинавший как лирический поэт, в конце жизни вновь обратился к лирике, считая её наиболее адекватной художественной формой, позволяющей выразить самые сокровенные мысли и чувства.

В цикле «Стихотворений в прозе» Тургенев занялся подведением итогов.
Это лирические миниатюры, которые явились своеобразным прощанием Тургенева с жизнью, родиной и искусством.
Здесь были собраны главные мотивы его творчества.
Автор выражал преклонение перед силой самоотверженной любви и нравственным величием подвига, увлечение идеализмом молодости, великолепное чувство природы, поэзии и красоты.

И одновременно с этим писатель ощущал разочарование и одиночество, ужас перед ничтожеством человека и всемогуществом разрушительной силы смерти, усталое отвращение ко лжи, пошлости и глупости, к их постоянному присутствию в человеческой жизни.

Это многообразие приобрело благодаря обрамлению цикла. Последняя книга открылась стихотворением «Деревня», а завершалась «Русским языком», лирическим гимном, наполненным верой Тургенева в великое предназначение своей страны.

«Собака»

Здесь Тургенев размышляет о жизни и смерти, о смысле человеческого существования, о его быстротечности, об общности человека со всем живым вокруг него, о тождественности мироощущения жи­вых существ.

Разыгравшаяся за окном буря символизирует в стихотворении бурю самой жизни, ее стихийность, непредсказуемость, беззащитность перед ней всего живого.

Смотрят друг на друга человек и собака, и в глазах у них светится один и тот же трепетный огонек, мысль о том, что «смерть налетит, махнет… своим холодным широким крылом… И конец!»
Страшно сознавать, что всем нашим искани­ям, стремлениям, надеждам вдруг придет конец, и «кто потом разберет, какой именно в каждом из нас горел огонек». В этой беззащитности человек ничем не отличается ни от собаки, ни от других живых су­ществ, потому что все живое неразрывно связано.

«Нищий»

На улице рассказчика остановил дряхлый нищий старик. Старик просил подаяния, но у рассказчика ничего не было. Он всего лишь пожал протянутую руку, но нищий усмехнулся и поблагодарил его со словами, что «это тоже подаяние, брат».

«Я понял, что и я получил подаяние от моего брата».

Стихотворение имеет глубокий подтекст. Нищий это не только тот, кто не имеет материальных благ. Нищим, несҹастным, бедным может быть ҹеловек с полными карманами, но пустой душой. Поэтому внаҹале, когда герой хотел механиҹески подать милостыню, автор называет старика несҹастным существом. Но потом, остановившись и задумавшись, он говорит, ҹто это его брат.

«Дурак»

Герой стихотворения — обыкновенный дурак, ко­торый живет припеваючи. Несносными оказываются для него слухи о том, что среди людей слывет он за без­мозглого пошлеца. Дурак быстро находит выход из сложившейся ситуации. На чем свет стоит принима­ется он ругать живописца, книгу, господина N. N. и всех тех, кого при нем хвалят. Из безмозглого пошлеца превращается он для окружающих в злюку, желчевика, которого не только побаиваются но и… уважа­ют. «Но какая голова! — добавляют все, поругивая его. О, да он талант!» Дурак критикует всех и вся и получает место заведующего критическим отделом, он становится авторитетом для многих. С его мнением боятся не согласиться, ведь иначе можно «в отсталые люди попасть».

Между тем дурак не изменился, изменилось только отношение к нему. Почему? На этот вопрос писатель отвечает в финальной фразе стихотворения: «Житье дуракам между трусами». Эта фраза звучит так же по­учительно и осуждающе, как мораль басен, так же за­ставляет задуматься над самим собой и своими по­ступками.

Писатель учит нас оставаться независимыми в своих суждени­ях и в выборе авторитетов. Он беспощадно бичует тех, кто пытается самоутвердиться таким способом, какой выбрал для себя герой стихотворения.

«Чернорабочий и белоручка»

Небольшой разговор завязывается между чернорабочим и белоручкой. Чернорабочий его прогоняет: сравни, мол, свои руки с моими грязными и чёрными. От моих пахнет навозом и дёгтем, а от твоих? Белоручка протягивает свои руки и оказывается, что пахнет от них железом: за то, что ратовал он против притеснителей чернорабочих, заковали его в кандалы.

Но чернорабочий не понимает, что на его благо старались люди: «Вольно ж тебе было бунтовать!»

Через два года белоручку хотят повесить. Происходит разговор между чернорабочими: надо бы верёвочку раздобыть, на которой вешать будут, «говорят, баальшое счастье от этого в дому бывает!»

В этом стихотворении поднимается тема нравственного подвига. Несмотря на то, что чернорабочий не принимает и не понимает своего спасителя, белоручка продолжает бороться за его права. За свою борьбу и стремление ко всеобщей свободе он платит жизнью; но и в этом случае чернорабочий ждёт чуда не от своего спасителя, а от верёвки, на которой его повесят.

«Когда меня не будет…»

«Когда меня не будет, — говорит рассказчик, — о ты, мой единственный друг, о ты, которую я любил так глубоко и так нежно, ты, которая наверно переживешь меня, — не ходи на мою могилу…»Он просит, чтобы его не забывали, но и не вспоминали «среди ежедневных забот, удовольствий и нужд». А лишь в часы уединения – пусть откроют любимые книги и прочтут те строчки, что вызывали сладкие и безмолвные слёзы.

Рассказчик хочет, чтобы после его смерти осталось и жило лишь то светлое и прекрасное, что объединяло его с «единственным другом».

Он останется жить в памяти и даже после смерти ему отрадно будет думать, что любимый человек почувствует на своей руке его лёгкое прикосновение.

42. Общая характеристика творческого пути И. А. Гончарова. «Романтики» и «деловые люди», «старая» и «новая» жизнь в художественном мире Гончарова-романиста. «Обломов» как центральное произведение Гончарова.

Начало художественного творчества Гончарова связано с его сближением с кружком, собиравшимся в доме Н. А. Майкова, известного в 30—40-х гг. художника. Его первый роман “Обыкновенная история“ (“Современник“, 1847) имел, по свидетельству В. Г. Белинского, “успех неслыханный“: “Все мнения слились в ее пользу“. Дебютный успех повторился после публикации сначала большого фрагмента из нового романа (“Сон Обломова“, 1849), а спустя десять лет произведения в целом. По-разному, порой в полярно противоположном смысле объясняя жизненную драму заглавного героя “Обломова“, критики различных направлений (от Н. А. Добролюбова, Д. И. Писарева, А. В. Дружинина и Аполлона Григорьева до Д. С. Мережковского и И. Ф. Анненского) сходились в признании огромной художественной ценности романа. “Капитальнейшей вещью“ “невременного“ интереса и значения назвали “Обломова“ Л. Толстой, И. С. Тургенев, В. П. Боткин. Иным оказалось восприятие современниками “Обрыва“ (1869) — любимого детища писателя, которому он отдал почти двадцать лет напряженного труда. Большой читательский успех романа сочетался с суровыми упреками автору на страницах большинства современных изданий, от радикально-демократических до охранительных. Дело было не только в остроте и ожесточенности идейно-политической борьбы эпохи, предметом которой стал и “Обрыв“. Гончаров не без оснований сетовал на нежелание или неумение современных критиков, среди которых уже не было ни Белинского, ни Добролюбова, разобраться в целостном замысле и смысле произведения.

В рассказе «Счастливая ошибка» Гончаров создал набросок образа молодого романтика — Адуева. Этот образ, а также и некоторые ситуации ранних рассказов Гончарова получили свое развитие в первом крупном произведении писателя, принесшем ему прочную литературную известность. Речь идет о романе «Обыкновенная история», который был напечатан в «Современнике» в 1847 г. (№ 3—4) после горячего одобрения его Белинским. Александр Адуев — провинциальный юноша, приехавший в Петербург с неясными самому ему намерениями, повинуется непреодолимому стремлению выйти за пределы зачарованного мира родного поместья. Его образ служит средством характеристики поместно-дворянского и петербургского быта. Привычная деревенская жизнь в своих наиболее ярких картинах предстает перед ним в момент расставания, когда он покидает родные места ради неизвестного будущего, и затем при возвращении его после петербургских горестей и испытаний в родное гнездо. «Свежими глазами» юного Адуева «увидел» писатель и Петербуг — город социальных контрастов, чиновничьих карьер и административного бездушия. Именно разоблачение романтизма особенно высоко оценил в «Обыкновенной истории» Белинский: «А какую пользу принесет она обществу! Какой она страшный удар романтизму, мечтательности, сентиментальности, провинциализму!».

Автор «Обыкновенной истории» сознавал, что разрушение феодального уклада является закономерным следствием всего послепетровского периода развития русской истории, что деловитость, предприимчивость и страсть к коммуникации, к расширению политических и идейных связей с Европой, характерная для Петра и его окружения, через полтора столетия отозвалась в России, с одной стороны, развитием промышленности и торговли, науки, и рационализма, с другой — гипертрофией бюрократической администрации, тенденцией к «выравниванию» личностей, к маскировке их единообразием мундиров. Наблюдения над чиновниками департамента внешней торговли — негоциантами нового, европейского типа — Гончаров социологически осмыслил и художественно передал в образе Петра Ивановича Адуева. Деловой и деятельный административно-промышленный Петербург в романе «Обыкновенная история» противостоит застывшей в феодальной неподвижности деревне. Особенность «карьерной» повести Гончарова состоит в том, что преодоление романтического идеала, приобщение к суровой деловой жизни столицы расценивается писателем как проявление объективного общественного прогресса. История героя оказывается отражением исторически необходимых изменений общества.

Во «Фрегате Паллада» писатель говорит о преимуществах паровых двигателей перед парусами и об архаичности красивых, но технически не современных и обреченных на «вымирание» парусных судов. Гончаров наблюдал с интересом и вниманием и другую сторону быта моряков: замкнутая жизнь команды, регламентированный и четко организованный строй которой отражал многие существенные черты бытия русского общества, постоянно приходила в соприкосновение с мировой жизнью в ее разнообразных проявлениях. Во время кругосветного путешествия Гончаров впервые и с исключительной для человека его времени ясностью увидел, что социальные перемены, ломающие вековые отношения в России, происходят на фоне изменения мировой политики и самого характера взаимоотношений между странами. Горячий сторонник европейской цивилизации, порой недооценивающий завоевания культуры Востока, Гончаров сменяет тон добродушной иронии, в котором он преимущественно ведет повествование, на лирический, с пафосом выражая свою уверенность в том, что предприимчивость, бесстрашие и технический гений современного человека в конечном счете принесут человечеству благо, а не порабощение, что промышленный век не уничтожит человечности.

Вера в потенциальную силу народа, в его «богатырство» была необходима Гончарову для того, чтобы завершить свою трагическую книгу об умирании воли, «затухании» личности, гибели дарований в безвоздушном пространстве рабства и барства, бюрократического бездушия и эгоистического делячества – «Обломов». Рисуя формирование юного дворянина в Обломовке, Гончаров особое внимание уделяет отношению обломовцев к знанию и к обучению. Рассказывая о воспитании своего героя, Гончаров специально останавливается на вопросе о влиянии на него фантастики, фольклорного и литературно-романтического элементов. Это влияние он считает вредным, расслабляющим. Автор противопоставляет мечтательность и романтическую фантастику разумной деятельности, которая, как ему представляется, должна опираться на рационалистическую мысль и реальный опыт.

Вторая часть романа начинается обстоятельным, хотя лаконично и сухо написанным рассказом об особенном, русско-немецком, деловом воспитании Штольца. В этих главах Гончаров сопоставляет идеалы, порожденные сословно-феодальным строем русского общества, с расхожей моралью немецкого бюргерства. Он видит полярную противоположность этих подходов к жизненным целям и, утверждая ограниченность «немецкого» представления о назначении человека, все же считает традиционно принятый в русском обществе идеал дворянского образа жизни, барства более устарелым и обреченным. Если Обломов рисуется в романе как «итоговый», исторически уходящий, переживающий свои сумерки тип носителя дворянской культуры, то Штольц представляет людей новой эпохи, деятельных разночинцев, развивающих промышленость, содействующих перестройке русской жизни и чающих от этой перестройки блага для себя и для общества.

В «Обрыве» писатель пытается прийти к ясным и определенно сформулированным оценкам путей русского исторического прогресса, его опасностей и положительных перспектив. Характеризуя действительность, время, его потребности и идеи, Гончаров, как и в «Обыкновенной истории», противопоставляет Петербург и провинцию, но в «Обрыве» герой в отличие от Адуева познает жизнь не через попытку найти свою карьеру и фортуну, а через проникновение в мир красоты, через стремление разгадать в художественном образе личность женщин, которые, по его мнению, достойны стать предметом искусства. Сам Гончаров считал, что герой «Обрыва» Райский — «сын Обломова», развитие того же типа на новом историческом этапе, в момент пробуждения общества. В «Обрыве» он впервые освобождается от страха перед призраком романтизма, который преследовал его с самого начала его творческого пути. Романтизм трактуется в «Обрыве» как исконная черта миросозерцания художника. Особое место в этом произведении занимает мотив женской красоты.

Концепция прогресса у Гончарова от «Обыкновенной истории» к «Обрыву» претерпела изменения. Патриархальный быт поместного дворянства, который прежде Гончарову представлялся исторически обреченным, исчерпавшим все свои ресурсы, в образах бабушки Татьяны Марковны Бережковой и Марфиньки обретает свою первозданную свежесть и привлекательность. Видя, что разночинец-демократ, Марк Волохов, разрушитель патриархальной старины и порожденных ею понятий — герой современной молодежи, Гончаров не признавал его подлинно прогрессивной силой. Будущее представляется ему вырастающим из органического соединения завоеваний многовековой русской культуры с европейской образованностью людей типа Райского; слияния здравой практичности, простой, «немудрящей», свежей молодежи — такой, как Марфинька и Викентьев, — с высокими устремлениями и обостренной этической требовательностью Веры; скромной, но действенной любви к родному краю и гуманности Тушина и анализа, критики, присущих тому же Райскому. Вместить, понять и соединить все эти начала может одна личность, изображенная в романе, — бабушка Татьяна Марковна.

«Обломов» (1859) — центральное произведение Гончарова, над которым он работал — правда, с большими перерывами — почти десять лет. Этот роман является лучшим произведением Гончарова и вместе с тем одним из величайших русских романов. Сюжетную основу “Обломова“ составляет история любви заглавного героя — дворянского интеллигента и одновременно помещика, владельца трехсот крепостных крестьян, к Ольге Ильинской, девушке цельного и одухотворенного характера, пользующейся глубокой симпатией автора. Средоточием ее стали вторая и третья части произведения. Ей предшествует развернутая и детальная картина воспитания и формирования Ильи Ильича Обломова в условиях родового патриархального имения, напоминающего усадьбу Александра Адуева Грачи. Занявшая первую часть “Обломова“, картина обломовского бытия и быта была создана еще в 1849—1850 годах. Центральное место в романе занял анализ причин апатии и бездействия героя, не обделенного природой, знакомого с “волканической работой головы“, не чуждого “всеобщих человеческих скорбей“ (IV, 68). Почему ни дружба, ни сама любовь, выведшая было его на время из состояния физической и духовной неподвижности, не смогли окончательно разбудить и воскресить его? И где искать главную причину драматической участи Ильи Ильича — в его воспитании или же в неких общих, трагических для духовного человека, закономерностях современной жизни? От того или иного ответа на этот вопрос зависит различная трактовка созданного в лице Обломова типа: как сугубо социального и “местного“ или же вместе с тем и “коренного общечеловеческого“ (VIII, 78), сомасштабного таким всемирным характерам, как Гамлет, Дон Кихот, Дон Жуан и т. п. Правильному пониманию образа Обломова (а также Райского) способствуют чрезвычайно важные признания Гончарова, сделанные им в ряде писем 60-х годов к горячей поклоннице его таланта, помощнице и другу Софье Александровне Никитенко. “Скажу Вам, наконец, — читаем в одном из них, — вот что, чего никому не говорил: с той самой минуты, когда я начал писать для печати (мне уже было за 30 лет и были опыты), у меня был один артистический идеал: это — изображение честной, доброй, симпатичной натуры, в высшей степени идеалиста, всю жизнь борющегося, ищущего правды встречающего ложь на каждом шагу, обманывающегося и, наконец, окончательно охлаждающегося и впадающего в апатию и бессилие — от сознаний слабости своей и чужой, то есть вообще человеческой натуры“.

43. «Оппозиция» Обломов – Штольц и система персонажей в романе «Обломов». Особенности авторской позиции и интерпретация романа современными писателю литературными критиками («»Обломов». Роман И. А. Гончарова» А. В. Дружинина, «Что такое обломовщина?» Н. А. Добролюбова).

В стремлении реалистично и наиболее «рельефно» изобразить судьбу русского дв-ва и новых общественных сил, сменяющих его, Г. широко использует худ-ный приём антитезы, позволяющий ярко выделить необходимые для понимания идейного сод-ния романа явления жизни и особенности хар-ров персонажей. Так, например, в пр-нии можно выделить несколько линий противопоставления: О. и Штольц, Ильинская и О., Пшеницына и Ильинская.

Заметим, что, сравнивая ведущие мужские образы романа, автор делает акцент на социальном аспекте пр-ния. В связи с этим образ О. концентрирует в себе важнейшие черты крепостнического барства – социальную косность и инертность. В образе же Штольца Г. частично изобразил идеал цивилизованного, честного и прогрессивного буржуа, преемника дворянина на исторической сцене. В этом смысле весьма симптоматичен тот факт, что О. – отпрыск богатой дворянской семьи, а Штольц – сын разночинца. Продолжая лучшие традиции Лермонтова в псих-кой разработке худ-ных образов, автор путём противопоставления рисует хар-ры обоих героев, кот-ые находят точки соприкосновения лишь в высоком интеллектуальном, культурном и общеобразовательном уровне. В то время, как И.И. присущи безволие, духовная и физическая бездеятельность, леность, Штольц отличается непреклонной волей и энергией. Нельзя также не обращать внимания на национальный фактор. Наполовину немец, Штольц педантичен, расчетлив, прагматичен. О. же, напротив, (как истинно русский хар-р) медлителен, надеется на «авось», живёт в постоянных мечтаниях, проектах, едва ли когда-нибудь осуществимых (например, благоустройство Обломовки или поездка в Париж). Для более полного понимания контрастности образов О. и Штольца обратимся к внешности героев. Г. мастерски использует психологический портрет, отдельные детали внешности обоих персонажей. Так, например, И.И. природа одарила «тёмно-серыми глазами, гулявшими беспечно по стенам, по потолку». С другой стороны, глаза Штольца, «хотя немного зеленоватые, но выразительные», красноречиво говорили о внутреннем мире хозяина, предприимчивого дельца. «От недостатка движения или воздуха» И.И. «обрюзг не по летам» и обладал «какой-то грацией лени». В противоположность ему, Штольц «весь составлен из костей, мускулов и нервов, как кровная английская лошадь». Т.о., можно утверждать, что, несмотря на давнюю и крепкую дружбу, О. и Штольц антагонистичны друг другу во всех аспектах, исключая уровень интеллекта и образования.

Касаясь антитезы О.Ильинская-О., мы можем с полным правом сказать, что Ольга противопоставлена И.И., подобно Штольцу, по причине её способности и желания действовать. Героиня немыслима в бездеятельном покое, в «жизни без движения она задыхалась, как без воздуха». Но если Штольц в конце романа оказывается всего лишь дельцом и после женитьбы на Ольге останавливается в своём развитии, превращаясь по существу в двойника О., то в образе Ильинской Г. воплотил те «задатки новой жизни», кот-ые подчеркнул, анализируя роман, Добролюбов: героиня «никогда не устанет жить». Современные критики П.Вайль и А.Генис в своей статье «Обломов и «другие»» утверждают, что трагический финал любви О. к Ольге объясняется как раз тем, что главный герой видел их союз «скульптурной группой, объединением двух статуй, замерших в вечности». Но Ольга не статуя. Для неё и для Штольца Г. находит другую аналогию – «машина». Т.о., конфликт романа, по мысли Вайля и Гениса, это «столкновение статуи с машиной: первая – прекрасна, вторая – функциональна. Одна стоит, другая движется». Переход их статичного состояния в динамичное – любовь О. к Ольге – ставит главного героя в положение «машины». «Любовь – заводной ключ, кот-ый приводит в действие роман. Завод кончается, и О. замирает – и умирает – у себя, на Выборгской стороне…», — утверждают исследователи. И.отм., что через хар-ры Ильинской и О. автор поднимает (по сути) гамлетовский вопрос: «Быть или не быть?». «Быть», по мысли Г., постоянно работать над собой, совершенствоваться и развиваться, как развивается Ольга Ильинская. Иной путь, путь в никуда, избирает для себя О., найдя пристанище в доме Агафьи Пшеницыной.

Сталкивая два женских образа, Ольгу и Агафью Матвеевну, Г. описывает два типа любви: возвышенную любовь-противостояние, подразумевающую непрерывную работу ума и сердца, и материнскую любовь-опеку, слепо потакающую любым капризам и желаниям чел-ка, возбудившего подобное чувство. И если в отношениях с Ильинской О. преследовали «тоска, бессонные ночи, сладкие и горькие слёзы», то Пшенцына не предъявляла к любимому «никаких требований». Агафье Матвеевне нельзя отказать в трудолюбии («…вечно движущиеся локти, вечное хождение из шкафа в кухню, из кухни в кладовую, оттуда в погреб…»). Смыслом жизни этой простодушной, непритязательной женщины становится физический покой и благополучие О. Ольга же предоставила И.И. шанс вырваться из «болота обломовщины», предлагала быть его «путеводной звездой», возродить это «голубиное сердце» к полноценной жизни. О. не воспользовался возможностью измениться, заставил страдать себя и Ольгу, не реализовав до конца высокое и светлое чувство, подаренное ему судьбой.

Споры, возникшие с появлением романа «О.» по поводу его идейного сод-ния, продолжаются и по сей день. Сущ-ют две основные точки зрения на идейный смысл романа. Один вариант трактовки пр-ния, сформулированный Н.А. Добролюбовым в критической статье «Что такое обломовщина?» объясняет трагедию О. социльно-пол-кими обстоятельствами в крепостнической Р. накануне предстоящей реформы (19.02.1861). ). Суть его теории такова: Илья Ильич — жертва той общей для героя-дворянина неспособности к деятельности, единству слова и дела, которые обусловлены «внешним положением» этого героя — барина-крепостника, с детства не приученного к труду и в нем не нуждающегося. Главная причина драмы Обломова, по Добролюбову, не в герое и не в неких трагических закономерностях бытия, но в «обломовщине» как нравственно-психологических следствиях крепостного права (барства), обрекающего дворянского героя-либерала на непоследовательность и отступничество при воплощении его идеалов в жизнь. В том числе и идеала любви, семьи. Другая точка зрения, высказанная А.В. Дружининым и поддержанная Л.Н. Толстым, хар-ет обломовщину как явление общечел-кое, непреходящее, по сути дела, в той или иной степени присущее каждому.

Первая часть романа посвящена описанию судьбы И.И., другими словами, той цепи событий, кот-ая и привела героя к полной бездеятельности и апатии, а в конечном счете и к преждевременной смерти… Прослеживая в первой части определенны